Восточная мелодия, сладкая как патока, тягучая как мёд. Она растекается по мне, забирается под кожу, переворачивает всю душу. Так гроздь муската оставляет во рту долгое послевкусие. Южная нега, дуду к – армянская истома. Восток в моём северном бледном детстве лежит на самом дне, как Атлантида, и манит, манит. Вообще, южные города имеют для меня особую притягательность. Особенно Краснодар-столица моего детства. Он был весь в цветах. Или я был слишком мал? Но я помню клумбы-рощи и облака бабочек, стрекоз, жуков и шмелей. На первом этаже бабушкиного дома жила армянская семья, со своим то ли сыном, то ли внуком, в ортопедических ботинках. Они вечно жарили что-то пряно-чадяшее, постоянно балаболили на своём «птичьем» языке. А рядом с ними жил красавец-телемастер, похожий на экранного Гришку Мелехова. Он ходил на работу с чёрным «дипломатом» и чинил цветные телевизоры. Тогда он мне казался величиной недосягаемой. И евреи, а как же без них? Дядя Сёма; весь в наколках и «тельняшке», прошедший шахты Донбасса, он умел играть на аккордеоне тягучие медленные вальсы.

    Южные сумерки пахнут прибитой пылью, политой из шланга, и кошки выходят охотиться на цикад, дядя Сёма выносит свой трофейный аккордеон, казак-телемастер берёт гитару, а армяне-дудук. Мы дети устраиваем танцы под огромным платаном, чьи листья, будто миллион ладоней, аплодируют нам.

    Почему-то, когда я вырос, больше этих мелодий не слышал. Когда на чёрном бархате южного неба распускалась первая звезда, нас звали домой. А мы просили дядю Сёму сыграть последний раз и он всегда заканчивал свой концерт песней «Раскинулось море широко», потому что служил на флоте, на самом Чёрном море. И это у него в крови, как говорила его жена, тётя Маруся. Мы расходились по домам а армянский дуду всё жалился и жалился в ночи. Его тоска и печаль выворачивала мне всю мою славянскую душу. И когда я слышу в такси или «маршрутках» эту восточную негу, то вспоминаю наш старый платан. Которого, наверное, уже давно нет на свете.